Ритуал

Комната, где Джеффриссай принимал своих гостей, не владевших искусством бейзутсукай, была оформлена в самом строгом классическом стиле и выглядела весьма официально. Сквозь серебряную решётку, острые края которой чётко давали понять, что эта ограда не должна открываться, струились свежий воздух и солнечные лучи. Стены и пол из очень толстого стекла искажали находящееся за ними до полной неразличимости. Поверхность стекла украшали едва заметные непонятные узоры, которые словно вышли из-под руки творчески одарённого ребёнка (впрочем, так и было).

В доме Джеффриссая были комнаты и в другом стиле. Но когда-то он обнаружил, что эта лучше всего соответствует представлениям чужаков о вкусах Байесианского Мастера, и решил их в этом не разубеждать. В конце концов, такие бесхитростные развлечения тоже часть маленьких радостей жизни.

Гостья села напротив него: колени на подушке, ступни сзади. Её привели сюда исключительно дела Заговора. Наряд выдавал это: облегающий комбинезон из розовой кожи, закрывающий всё, включая кисти рук — вплоть до головы и волос, скрытых капюшоном. Впрочем, лицо оставалось открытым.

Итак, Джеффриссай решил принять её в этой комнате.

Он сделал глубокий вдох, затем выдохнул.

— Уверена ли ты?

— О-о-о, — протянула она. — Неужели мои советы поменяют твою точку зрения лишь в том случае, когда я абсолютно уверена? Разве не достаточно того, что я специализируюсь в этой области, а ты нет?

Губы Джеффриссая скривила лёгкая улыбка.

— Кстати, откуда тебе известно столь многое о правилах? У тебя никогда не было подготовки даже планковских масштабов.

— Разве это не очевидно? — сухо ответила она. — Вы, бейзутсукай, просто обожаете объяснять причины своих поступков.

Джеффриссай внутренне поморщился от мысли, что кто-то может нахвататься рациональности, лишь наблюдая, как другие люди говорят о ней…

— И не надо так внутренне морщиться на меня, — продолжила гостья. — Я не стремлюсь сама стать рационалисткой. Я хочу лишь победить рационалиста в споре. Уверена, что ты даже ученикам говоришь, что это огромная разница.

Неужели она читает меня как открытую книгу? Джеффриссай посмотрел наружу сквозь серебряную решётку. Солнечный свет отражался от склона горы. Всегда, всегда, каждый день золотые лучи солнца пронзают облака и падают на это место. Неизменная вещь этот свет. Далёкое Солнце, представленное этим светом, через пять миллиардов лет сгорит, но сейчас, в эту секунду, оно ещё светит. И это не изменить. Зачем желать, чтобы что-то сохранялось неизменным вечно? Ведь это желание уже исполнено настолько надёжно, насколько только можно. Парадокс постоянства и непостоянства: прогресс или потери существуют только в позднейшей перспективе.

— Ты всегда давала мне хорошие советы, — произнёс Джеффриссай. — Так было всегда. Всё время, которое мы знаем друг друга.

Она склонила голову, признавая его слова. Это истина, и нет нужды объяснять подразумеваемое.

— Итак, — сказал Джеффриссай. — Не спора ради, но лишь потому что я хочу узнать ответ. Ты действительно уверена?

Он не понимал, как она могла догадаться.

— Я вполне уверена, — ответила она. — Мы достаточно долго собирали статистику, и из тысячи случаев, подобных твоему, в девятьсот восьмидесяти пяти…

От вида его лица она расхохоталась.

— Я шучу. Конечно же, я не уверена. Решение исключительно за тобой. В чём я точно уверена, так это в том, что ты должен пойти и сделать все, что вы там делаете, когда совершенно всерьёз раздумываете, стоит ли отказаться от какого-то фундаментального основания собственного существования. Не сомневаюсь, что для таких случаев у вас есть какой-нибудь ритуал, пусть вы и не рассказываете о нём посторонним.

Джеффриссай задумался. С этим было трудно спорить. Особенно когда эксперт в обсуждаемой области утверждает, что ты, возможно, не прав.

— Я сдаюсь, — сказал Джеффриссай. В его исполнении эти слова прозвучали словно приказ об окончании дискуссии: «Нет нужды спорить дальше. Ты победила».

— О, избавь меня! — ответила она. Она поднялась с подушки быстро, но плавно — ни единого лишнего движения. Она не выпячивала свой возраст, но и не скрывала его. Подхватив его протянутую кисть, она поднесла её к своим губам в формальном поцелуе. — Прощайте, учитель!

— «Прощайте»? — переспросил Джеффриссай. Это слово означало расставание более серьёзное, чем если бы она ограничилась простым «до свидания». — Вообще-то я планировал нанести вам визит, миледи. И я всегда рад видеть вас здесь.

Не ответив, она направилась к дверям. В дверном проёме она замерла и, не оборачиваясь, сказала:

— Ничто уже не будет прежним.

Её движения ничуть не казались стремительными, но удалилась она так быстро, что могло показаться, что она просто исчезла.

Джеффриссай вздохнул. Но, по крайней мере, с этого момента и до самого испытания он знал, что делать. Все его действия определялись предписаниями.

Покинув свою официальную приёмную, Джеффриссай направился к своей арене. Оттуда он разослал сообщения своим ученикам, что во время завтрашних занятий они должны импровизировать без него, а позже он устроит им проверку.

И после этого Джеффриссай не делал ничего существенного. Он прочёл ещё сотню страниц учебника, который взял взаймы. Учебник оказался не слишком хорошим, впрочем, книга, что он отдал взамен, тоже была посредственной. Он бродил из одной комнаты своего дома в другую. Заглянул в несколько кладовых проверить, не было ли что-нибудь оттуда украдено (пропала колода карт, но и только). Время от времени его мысли возвращались к завтрашнему испытанию, и он позволял им течь свободно. Он старался совсем не управлять своими мыслями, лишь гнал те, которые уже приходили ранее. Также он не допускал любых заключений и выводов, даже мысль о том, куда должны течь его мысли.

Солнце садилось. Очистив свой разум, Джеффриссай какое-то время любовался закатом. Не думать ни о чём без необходимости постоянной концентрации и без огромных усилий было примером превосходного мастерства. Годы назад при таком упражнении с него пот лился ручьём. Но тренировки уже давно принесли свои плоды.

Когда он проснулся на следующее утро, хаотические ночные видения были свежи в его памяти. Стараясь сохранить это ощущение хаоса и память о снах, он спустился по лестнице на один пролёт, потом ещё на один, и ещё на один, и наконец оказался в самой неприглядной комнате из всех.

Она была белой. Это слово лучше всего описывало её цветовое оформление.

На одной из стен висели дощечки с надписями. Следуя традиционным практикам, их когда-то кропотливо нанёс юный Джеффриссай. С каждым движением кисти, что выводила слова, идеи врезались в его сознание. «Что может быть разрушено правдой, должно быть разрушено». «Люди способны вынести правду, ведь она и так их окружает повсюду». «Любое любопытство стремится себя уничтожить». На одной маленькой дощечке была лишь красная горизонтальная черта. Что угодно можно заменить символом, хотя даже Барды-Заговорщики не осмелятся признать такую гибкость и могущество визуальных образов.

На стене под дощечками виднелись две колонки значков. В столбце со знаком плюс было две записи. Со знаком минус — пять. Семь раз он входил в эту комнату. Пять раз он решил не менять своё мнение. Дважды он покинул комнату в какой-то степени другим человеком. Никакие правила не предписывали какое-либо соотношение между первым и вторым — подобные правила сделали бы абсурдной всю идею. Однако если за долгое время под знаком плюс не появилось бы ни одной записи, пришлось бы признать, что нет никакого смысла держать эту комнату, раз ты не умеешь её использовать. Ну или знание истины даровано тебе от рождения и ты прав во всём.

Джеффриссай сел на пол, но не лицом к дощечкам, а спиной к ним. Он смотрел на пустую белую стену, дабы ничто не могло отвлечь его. Мысленно он повторил вступительную мета-мнемонику, а затем множество под-мнемоник, на которые та ссылалась: семь главных принципов и шестьдесят две специальные техники, что вероятнее всего понадобятся во время Ритуала Изменения Убеждений. К этому Джеффриссай добавил ещё одну мнемонику, напоминающую ему четырнадцать его собственных самых стыдных оплошностей.

Он не сделал глубокого вдоха. Лучше сохранять спокойное дыхание.

И тогда он задал себе вопрос.